Я не существую
|
ЧУМА XXI ВЕКА
Вряд ли сейчас людям приходится жаловаться друг на друга. Ведь только что (три недели назад) закончилась атомная война. Ударная волна, проникающая радиация, дозиметрический бум – все это уже позади. И людям жаловаться друг на друга не приходится. Нынешний мир идеален!
Я упомянул об атомной войне; событие свежее и, безусловно, немаловажное. Стоит рассказать о нем поподробнее.
Война закончилась три недели назад. Но ее последствия еще дают о себе знать. Какая-то страна сбросила сто бомб, а французы поменьше, штук тридцать. Зачем было экономить ядерный запас, если наконец-то появился случай (возможно, единственный) его применить. Сколько всего бомб было, не знаю. Может быть, пятьсот. И все это за восемнадцать дней, после чего Америка капитулировала, да и всем уже было наплевать, всем уже хотелось как-то отдохнуть, перекурить и, пожалуй, закончить это дело.
Правда, большая часть бомб взорвалась на фронте, проходившем через Турцию, Болгарию, Адриатическое море и Балканы. Решающая битва произошла 23 октября около Шипки. Там-то, победителей там быть не могло. Войну никто не выиграл, но те, кто остался в живых, ничего от того не выиграли и не потеряли. Да и погибло немного, намного меньше, чем можно было ожидать -–миллионов пять человек погибло. Одно плохо – после войны гуляет по Европе, от Лиссабона до Питера, всякая зараза. За время войны, во всем мире появились новые болезни. Одна из них совершенно неизлечима, по-латински называется “медянка”. Ею заражаться боязно особенно. Увидел красные пятна на пузе – и понятно, что хана. Собственно, это и есть нынешняя чума. Встречается она довольно редко.
Ленинград теперь совершенно не узнать. Метро на работает, людей мало – все разъехались по дачам, ведут натуральное хозяйство. Те, кто остался, еду добывают сами, своим способом. Иногда на улицах можно увидеть полевые кухни; с таких кухонь бесплатно кормят. Обычно созле них толпятся немецкие беженцы, как правило, большие охотники до горячей пищи, всякого варева.
Из машин туда-сюда ездят только такси, подвозят, если нужно поторопиться. Но чаще люди ходят пешком. Лично мне много приходиться ходить, но на такси уж больно накладно каждый день ездить. Занимаюсь тем, что посещая различные районы города, разбиваю витрины и забираюсь в магазины. Я – мародер.
Многое в городе происходит почти так же как раньше. Мамы катят колясочки через подворотни. По-прежнему работает винный магазин “Борей”.
Но я уже успел понять: что-то все-таки не так. Понятно, город разрушен. Уцелели только самые прочные здания. К этому мы уже привыкли. А ведь время от времени это обнаруживает себя совсем рядом. Непонятно, как, зачем. Взрыватся бомбы, обыкновенный динамит – ни с того, ни с сего. Или – по развалинам шастают странные существа. Но не нападают, держатся пока тихо.
Такие вещи относят к “атомному синдрому”, как выражаются в газетах. Этот самый синдром меня, простого человека, беспокоит больше медянки. Потому что никто не знает, что это такое. То есть все как бы знают, но сойтись на чем-то одном не могут.
Наши солдаты вернулись домой почти все, но с выпавшими волосами и странным блеском в глазах. Тогда еще никто не знал, что все демобилизовавшиеся принесли синдром. Они видели намного больше ядерных вспышек, чем мы. Оттого непонятные случаи, а непонятно – как, зачем. И бывшие солдаты этого тоже объяснить не могут.
Впервые с подобной вещью я столкнулся совсем недавно, и после этого пошло-поехало.
Я прохаживался по разрушенным улицам Ленинграда. Иногда сверяясь с уцелевшими табличками на домах, я наверняка узнавал, где нахожусь. Приходилось перебираться и через совершенно безлюдные районы. Там ударная волна снесла все пока люди отсиживались в убежищах. Во время войны на Питер упали две атомные бомбы, обе по случайности, одна с парашютом. Но кое-где остались дома, пригодные для жилья. (Я поселился на Литейном, в здании налоговой инспекции. Там же – еще двое, свихнувшийся старичок и некая девушка по имени Софья). Так вот, я прогуливался, постукивая тросточкой по обломкам. Изредка встречая знакомых, я здоровался с ними. День прошел не зря. В юго-западной части города мной был найден магазинчик с незараженными продуктами. Теперь в моем рюкзаке покоились сыр и несколько банок с печеньем.
Вдруг я вспомнил, что нужно встретить Софью, соседку. Она должна была приехать в 14.40 на электричке. Посмотрев на часы, я поспешил на Балтийский вокзал. Поймал такси. Шофер потребовал тысячу долларов.
– Ладно, поехали, – сказал я, залезая в машину, – подумаешь.
По дороге мы разговорились. Лысый таксист оказался вполне симпатичным парнем, наркоманом. У него в бордачке шприцы валялись. Я подумал: как же он машину-то водит?
– Где воевал? – спросил он.
– Меня не взяли. С головой что-то не в порядке.
– А я на Балканах, в Югославии. Там и войны никакой не было. Сидишь в окопе, куришь. У нас даже ружей никаких не было, только противогазы и саперные лопатки. Все потому что война называлась – позиционная. Бомбы бросали, и все. Еще летали самолеты разведчики. Один раз сбросили листовки…
– И что там было написано? – заинтересовался я.
– Да так, ничего особенного, – пожал плечами таксист. – Апокалипсис, – пробормотал он. – Ядерная зима… что-то вроде этого… – у него закатились глаза.
Я ничего не понял, но переспрашивать не стал. А просто замолчал. Я глядел в окошко.
Вдруг перед машиной раздался страшный взрыв. Таксист резко повернул вправо, и мы въехали в витрину магазина готовой одежды. Рядом упал какой-то столб. Сверху свалился обломок дома, и железная крыша автомобиля прогнулась: бам! Вскоре взорвалась еще одна граната. Вокруг звенело стекло, меня обо что-то больно ударило и оглушило. Я потерял сознание. Мне почудилось, что таксист вытирает лоб клетчатым платком.
Очнувшись от запаха нашатыря, я обнаружил, что лежу посреди улицы. Сверху, из под этих самых крыш, до сих пор сыпались камешки. Стоящий рядом шофер закрывал аптечку. На разбитый нос он уже налепил пластырь. “А может, пластырь был раньше?” – пришла мне в голову идиотская мысль.
Увидев, что я пришел в себя и открыл глаза, он сказал:
– Извини, друг. Это я все виноват. И даже не я, а атомный синдром.
Конечно, мне было не до разговоров об “атомном синдроме”; я встал, пошатываясь, подошел к разбитой машине, вытащил из нее свой мешок и поплелся дальше.
Я быстро вспомнил, куда направлялся. Часы на руке оказались разбитыми. Я обернулся, чтобы спросить у шофера время. Тот уже приспосабливал домкрат под торчащую из дома машину. Я крикнул:
– Который час?
– Без четверти три.
Я понял, что опоздал. Слишком долго валялся в отключке. А Соня, значит, сама пошла домой.
– А у тебя точно идут часы?
– Да, сегодня ставил по радио.
Все-таки я до вокзала. Там мне сказали, что поезд прибыл вовремя, и все прибывшие на нем давно разошлись. Тогда я спустился в метро и, опустив жетончик, спустился вниз по неподвижному эскалатору. Там было очень темно.
Давно уже минули те времена, когда в подземке светили эектрические лампы. И потому ясно – всю правду о том, что там происходит, теперь вряд ли узнаешь. Конечно, другой раз луч фонарика и выхватит из темноты какую-нибудь харю. По-моему, это всего лишь полуправда. Одно знаю точно: увидев в темном метроном туннеле костерок, освещающий непонятные фигуры, не спешите останавливать свою дрезину. А спокойно поезжайте дальше, заслышав рычание.
В метро живут крысы, пауки, коты. От этого зверья нужно держаться подальше.
Помнишь ли ты, Леша, спрашиваю я себя, своего недавнего товариа Жору? Ему было интересно залезть в подземку, пошастать, где раньше поезда ходили. Ты остался тогда наверху, на часы посматривая, Жору поджидая. И не подозревал ты тогда, что его, полуобъеденного, санитары вытаскивают на солнышко на конечной станции самой дальней ветки.
В подобных мыслях я разыскивал среди сваленного на платформе хлама подходящую тележку. Свет моего фонарика пугал какие-то тени. В темноте вспыхивали мохнатые зеленые глаза. Сволочи, совсем уже горько подумалось мне, чуть не сожрали моего товарища.
Что касается меня, то я метро не боюсь. Не знаю, как это объяснить. Мне нравится не бояться метро. Я чувствую себя лучше так. Я чувствую себя очень хорошо.
Найдя, наконец, тележку, я водрузил ее на рельсы. Ловко подталкивая ее ногой, я докатился до станции метро “Василеостровская”.
Я раздобыл себе там хронометр, совершенно новый. На полуразрушенной службе времени целый склад таких часов. Отличные швейцарские хронометры. Я завел свои часы и аккуратно установил время по карманному радиоприемнику. И после этого решил направиться домой.
Пройдя по Среднему поспекту, я свернул на I линию, перешел дорогу на зеленый свет, а дальше – в подворотенку. Шел задворками и добрался до Биржевого переулка и здания Двенадцати коллегий.
… Из университетской столовой в это время как раз вываливала толпа студентов в черных халатах и рукавицах. Значит, у них выходной, а занимаются они тем, что расчищают улицы от обломков и регулирую движение редких трамваев. Обычно люди недоумевают – кто же этими делами занимается на Васильевском? Дело в том, что в результате атомного взрыва в Кронштадте остров здорово пострадал. Полопались троллейбусные провода, 14 и 8 линии сравнялись с землей, а Смоленское кладбище так и вовсе засыпало. Жить здесь теперь трудно. И главным образом – из-за радиации. Васильевский даже светится по ночам. Но я-то могу прогуливаться по нему без опаски. В мою одежду вшиты свинцовые пластины. Они надежно защищают от радиации, и приходится мириться с их тяжестью.
Один из студентов отделился от толпы и подошел ко мне. Он хлопнул меня по плечу.
– Привет! Ты меня не узнаешь? – и он стащил с себя рыжий парик.
По плеши я его сразу распознал. Это был Лаврентий. Он очень похож на фашистского офицера. Правда, вид у него чересчур болезненный. Лицо у Лаврика нездорового, желтого цвета. Вдруг медянка? Красные пятна на пузе? Хотя навряд ли. Скорее это последствия газовой атаки, которую он чудом пережил в четырнадцатом или пятнадцатом.
– Здравствуйте! – сказал я Лаврику.
– Я только что пообедал, а теперь мы идем пить чай. Как дела?
– Сегодня хорошо, – ответил я и вытянул из рюкзака банку с крекерами, – угощайся.
– Не будем пить чай, – сказал вдруг Лаврик, – пойдем на Дворцовую. По радио сейчас передавали, там что-то происходит. Что это у тебя за шишка на лбу? Я думаю, тебе будет по пути – ты домой идешь? Ну так пошли на дворцовую, там опять “атомный синдром”.
Вот такой он бойкий старичок.
Мы двинулись по набережной. По пути Лаврентий поведал мне о том, как крысы нападают на людей. И что завтра весь университет будет разбрасывать отраву по канализации – для крыс.
Я познакомился с ним на следующий день после второй и последней бомбардировки. Тогда на улицах было пусто, как ни до этого, ни после. Надев противорадиационный костюм, я выискивал на главном проспекте города какие-нибудь следы моих друзей и знакомых. Дул промозглый ветер. По улице носло без времени пожелтевшие листья.
Мое внимание привлек человек, шарящий в разбитом баре отеля “Европа”. Это, конечно, был мародер. Но мародер необычный – он брал спиртное и тут же его поглощал. Выпивал все из горла. Я подошел поближе и окрикнул старика. Он сначала испугался, думал, что патруль. Я зашел в бар и снял шлем.
– Добрый день, – сказал я.
Тогда этот странный тип рассмеялся и выполз из-за стойки. В руке у него была бутылка красного вина.
– Вот, мародерствую, – он махнул бутылкой.
– Не советовал бы тебе пить это. Кругом ведь радиация. Ты даже без шлема, – я тыкал ему нарочно.
Старичок заматерился, а потом сказал:
– Не для того я держался до конца света, да еще такого паршивого, чтобы мне повредила какая-то радиация, понимаешь, сынок.
– Сколько же вам лет? – я был ошарашен такой встречей.
– Сто семнадцать, – Лаврик вздохнул и присел.
Мы посидели с полчаса на развалинах отеля, сетуя на атомные бомбы. “Если так, то и съездить некуда”. А Лаврик, насколько я понял, до войны очень любил путешествовать, все по Казахстанам каким-то.
Видимо, я сразу вызвал доверие у профессора. Он пригласил меня на собрание Партии (так он сказал). “Только надень черную повязку. У нас такой опознавательный знак”. По этим повязкам партийцы узнавали друг друга мгновенно. Хотя иногда использовали масонские приветствия.
Собрание проходило в ДЛТ, на втором этаже, в секции верхней одежды. Все пили пиво и болтали о пустяках. Меня надо сказать, как будто приняли за своего. Я ощущал себя шпионом, засланцем, а Лаврик хитро мне подмигивал: слушай, мол. И открылось, что партийцы хотят сделать город чем-то вроде столицы. Но сначала его нужно восстановить и почистить. Но дело не очень двигалось. Следовало восстановить силы после бомбардировки. Кроме того, возможно, в городе остались атомные мины. Я ушам своим не поверил, услышав это. А Лаврентий, услышав о минах, вскочил на стол, затопал ногами. Орать начал, что никаких атомных мин нет, что все такие разговоры – саботаж, и так давно уже никто не воюет, что скидывать атомные мины, минировать – это подло, это, вообще, подло. А теперь воюют честно, вторая и третья мировые войны были исключительно честными войнами. Кто-то сказал Лаврентию: “Заткнись!”; и Лаврик, милый старикан, пнул того человека сапогом в нос; началсь свалка. Все происходило очень душевно, но все же я поспешил удалиться. Все-таки получил свое пивной бутылкой по голове.
А потом мы сдружились с Лавриком. Я стал называть его именно так пусть и странно так называть старика. Лаврик же ничего не имел против. Он стал навещать по вечерам, когда он кончал заправлять разными делами в университете.
Итак, мы направлялись к Дворцовой площади. Ближайший мост недавно осыпался, пришлось переправляться на лодке за деньги.
Мы пришли, и там собралась к тому времени уже порядочная толпа. Совершенно молчаливые граждане. Все стояли и пялились на человека, лежащего посреди площади. Он лежал и ничего не делал.
– Он вот тут уже давно так лежит, – сказал мне кто-то, – может быть, у него бомба?
– Навряд ли, – сказал я.
Лаврик сейчас же бросился объяснять мне, что это и есть атомный синдром. Все-то он знает. Такой энтузиаст. Я преклоняюсь перед его энергией, тем более когда вспоминаю, какой он древний.
Ну да, в городе случаются какие-то странные вещи. Но это же каждый раз – что-нибудь другое. Я доктор, я знаю. Подумаешь, граната. Кто видел, как она упала? Вы видели, как она это сделала? Она свалилась!!
Люди говорили мне о каком-то атомном синдроме. А я не понимал, о чем мне говорили.
– Лично я думаю, – услышал я от Лаврика, – что атомный синдром – это когда враг крадется. Сейчас, после войны, люди настроены мирно как никогда. Пусть и не питают друг к другу особенных симпатий. Ни у кого нет врагов, но подкрадываются и будут подкрадываться всегда. Конец света сорвался. И мы по-прежнему боимся, непонятно чего. Хотя вроде бы все ясно.
– Чего же боятся?
– Что враг крадется.
Человек на площади так и не пошевелился. Лежал он спокойно, ногами на юг, возле колонны. Как ни странно, колонна оставалась целой после бомбы. Даже статуя на ней (вместо набалдашника) уцелела.
Из окон Зимнего дворца выглядывали мутанты. У некоторых было три или четыре глаза.
– Что будем делать? – спросил я Лаврентия.
– Как что? Наводить порядок. Пойдем, посмотрим, что там у него.
Чеовек заметил, что к нему кто-то приближается, и необычно скорчился.
– Может, выпил радиоактивной воды?
Мы подошли к нему, и я осторожно тронул лежащего за плечо:
– Кто ты? С тобой все в порядке?
– В порядке, – пробурчал он, встал и заковылял прочь. Лаврентий пожал плечами. Я взгромоздился на постамент и замахал руками:
– Можно расходиться! Уходите домой! – кричал я толпе молчаливых граждан.
– Ладно, не ори, – сказал Лаврентий. – Сейчас сами разойдутся.
Действительно, толпа вскоре рассеялась.
Тем временем виновник происшествия скрылся из виду.
– А я, кажется, узнал его. До войны он был булочником.
– Да, я тоже с ним встречался раньше. Извини, Лаврик. Мне пора домой, – сказал я.
Вот думаю я, человек. Души не чаял в своих булках. Подкладывал в печености разные мачки, маковые росинки. Он всегда делал свое дело хорошо, многие уважали его за это. День и ночь работала его газовая печка. Размылившись от жара, он вытирал потное лицо полотенцем.
|
.
